В то же время Советский Союз под руководством Никиты Хрущева близился к апогею самоуверенности. 4 октября 1957 года, когда в Америке бушевала эпидемия азиатского гриппа, СССР запустил первый искусственный спутник Земли. Возможно, это объясняет, почему о том гриппе все позабыли. В конце концов холодная война создала столь беспримерную угрозу катастрофы – термоядерную войну, – что привычные угрозы, исходящие от микробов, померкли в сознании общества. Когда в 1950-х и 1960-х годах у американцев спрашивали, ожидают ли они начала мировой войны в ближайшие пять лет, от 40 до 65 % тех, у кого было какое-то мнение, ответили «да». К 1980-м годам их доля достигла 76 %. На вопрос, будет ли в случае войны сброшена на США водородная бомба, от 60 до 75 % американцев снова ответили «да». Глубоко ли они об этом задумывались – вопрос спорный. В 1980-х годах экономист Джоэль Слемрод утверждал, что именно страх перед Армагеддоном снизил в Америке норму частных сбережений: зачем копить на будущее, которое, возможно, никогда не придет? Слемрод предсказывал, что по завершении холодной войны, когда риск ядерного апокалипсиса сразу станет намного меньше, уровень сбережений восстановится[810], особенно в Соединенных Штатах[811]. В любом случае с 1950-х по 1980-е годы Третья мировая война волновала людей сильнее, чем любая иная опасность, грозящая человечеству. Брок Чисхольм, генеральный директор ВОЗ, говорил об этом так: «…разрушительный потенциал человека настолько вырос, что его несовершенства, тревоги, страхи, ненависть, враждебность, фанатизм и даже его безрассудная преданность и самоотдача, которые являются распространенными симптомами физического, психического или социального неблагополучия, теперь могут стать серьезной угрозой для дальнейшего существования многих людей»[812].
Но даже без ядерного Армагеддона холодная война была кое-где очень жаркой. Войны в своем привычном виде по-прежнему шли во многих зонах конфликта от Индокитая до Центральной Америки. В дни Эйзенхауэра мир «балансировал на грани», а затем, при президентах Кеннеди и Джонсоне, противостояние стало еще более тревожным: в 1961 году – Берлин, в 1962-м – Куба, а потом – катастрофическая эскалация участия США в делах Южного Вьетнама. Не особенно улучшила положение и разрядка. К каким бы критериям мы ни обратились – за редким исключением – эпоха Никсона-Форда-Картера была гораздо более жестокой, чем годы Буша-Обамы-Трампа. В 1970-х в вооруженных конфликтах на территории тех или иных государств погибло более двух миллионов человек; в 2000-х – примерно 270 тысяч[813]. Во Вьетнаме на поле боя умерло намного больше американских солдат, чем в Ираке (47 244 – против 3527). По данным Института исследования проблем мира в Осло, наибольшие суммарные потери в вооруженных столкновениях на уровне государств в период с 1956 по 2007 год пришлись на 1971 год (ок. 380 тысяч погибших) и на 1982–1988 годы, когда в среднем за год в вооруженных конфликтах умирало примерно 250 тысяч человек. А с 2002 по 2007 год средний показатель составил чуть меньше 17 тысяч[814]. Индекс «масштабов войны», рассчитываемый Центром системного мира в Вене, штат Вирджиния, неуклонно повышался с 1950-х до середины 1980-х годов, а в 1991 году, когда холодная война закончилась, резко упал, сократившись более чем наполовину, – как и доля воюющих государств и число вооруженных столкновений, согласно оценке, проведенной сертифицированными аудиторами. Подобную картину мы увидим и в том случае, если возьмем более широкий критерий «ежегодных смертей в результате политического насилия», который включает также жертв геноцида, этнических чисток и подобных мер: общемировой уровень смертности достиг своего пика в начале 1970-х годов, а затем постепенно снижался – можно сказать, даже неуклонно, если не считать резкого всплеска, вызванного геноцидом в Руанде (1994)[815]. Что касается революций, военных переворотов и политических убийств, их сейчас тоже меньше, чем в конце XX века.
Состязаясь в «ядерной гонке», супердержавы по отношению к другим вероятным угрозам вели себя не столь последовательно. С одной стороны, во время холодной войны американские и советские ученые совместно разработали две необычайно эффективные вакцины[816]. Альберт Сейбин из Университета Цинциннати (уроженец Белостока, тогда еще входившего в Российскую империю) вместе с советским вирусологом Михаилом Чумаковым провел крупномасштабное испытание «живой» ослабленной пероральной вакцины против полиомиелита, которую получили десять миллионов детей[817]. И если бы не сотрудничество между сверхдержавами, возможно, нам не удалось бы изничтожить оспу с помощью массовой вакцинации, которая завершилась в 1978 году[818]. Эта инициатива, охватившая весь мир, преодолела раскол, вызванный холодной войной. Преодолели его и Международная конвенция по предотвращению загрязнения с судов, принятая в 1973 году (и призванная ограничить сброс отходов с нефтяных танкеров, тем самым сделав чище Мировой океан), и Монреальский протокол 1987 года, нацеленный на то, чтобы защитить озоновый слой стратосферы путем сокращения производства и применения хлорфторуглеродов[819].
С другой же стороны, Советский Союз осуществлял масштабную программу исследований биологического оружия – в нарушение Конвенции о запрещении биологического оружия, подписанной его представителями в 1972 году. По словам Кеннета Алибека, бывшего советского ученого, работавшего в конце 1980-х годов в научно-производственном объединении «Биопрепарат», Союзом были разработаны устойчивые к антибиотикам штаммы чумы, сапа, туляремии и сибирской язвы, в том числе высоковирулентный штамм № 836. Более того, боевое биологическое оружие могло доставить туляремию, сап, венесуэльский энцефаломиелит лошадей и бруцеллёз миль на сто (ок. 161 км) в тыл противника, а стратегическое создавалось для переноса чумы и оспы к целям в США. Алибек говорил и о том, что в число болезнетворных микроорганизмов, призванных стать биологическим оружием, входили вирусы Марбург, Эбола и Мачупо, а также возбудители ку-лихорадки, геморрагической лихорадки, лихорадки Ласса и клещевого энцефалита[820].
Молись – и делай что можешь
Между 1957 годом и нашими днями заметен поразительный контраст: похоже, современные американцы гораздо менее терпимы к риску, чем их деды и прадеды, жившие шестьдесят лет назад. Вот что вспоминал один современник той эпохи:
Тех, кто вырос в 1930-х и 1940-х годах, совершенно не удивляло, что им угрожают инфекции. Свинка, корь, ветрянка, краснуха поражали целые школы и города; я переболел всеми четырьмя. Что ни год, собирал свою дань полиомиелит, убивая или парализуя тысячи людей (прежде всего детей)… Взрослея, все неизбежно чем-нибудь да болели. Для тех, кто в 1957 году пошел в колледж, азиатский грипп был обычным испытанием на пути к зрелости… Мы восприняли тот грипп спокойно. Мы молились – и делали что могли[821].
Дональд Хендерсон, в молодости отвечавший в CDC за создание Подразделения по наблюдению за гриппом, вспоминал, что медицинские работники вели себя так же хладнокровно:
В начале октября в New York Times написали, что в одном госпитале «готовят добавочные койки», а в больницу «Бельвью» взяли дополнительных врачей для борьбы с «эпидемией заболевания верхних дыхательных путей» и приостановили плановые операции… Впрочем, один врач из «Бельвью» назвал пандемию «газетной эпидемией», а в «стационарном отделении… [ее рассматривали] лишь как рост количества случаев»…
[Газеты] не сообщали об отмене или переносе крупных мероприятий, за исключением футбольных матчей в школах и колледжах, которые часто откладывались из-за того, что заболело много игроков…
Тех, кто встретил пандемию лицом к лицу… она встревожила ненадолго, хотя для школ и поликлиник, конечно, стала ударом, и к тому же нарушила школьный футбольный календарь[822].
Сравните этот стоицизм с тем, как повели себя многие избиратели в 2020 году, никак не решаясь выйти из изоляции и вернуться к работе и нормальной социальной жизни. По данным Института Гэллапа, полученным на конец апреля 2020 года, только 21 % взрослых американцев был готов возобновить привычную деятельность «прямо сейчас». Более трети (36 %) сказали, что снова приступят к работе лишь тогда, когда число новых случаев коронавируса в их штате значительно снизится, а почти треть (31 %) были согласны сделать это только после того, как в их штате вообще не будет новых случаев. Более чем каждый десятый (12 %) намеревался ждать, пока создадут вакцину[823]. Опрос, проведенный в конце сентября, показал, что почти половина взрослых американцев либо очень встревожена (10 %), либо просто встревожена (39 %) возможностью заразиться коронавирусом (а за месяц до того эта доля составляла 59 %) и что эти опасения по-прежнему отбивают у людей охоту посещать офисы, рестораны и аэропорты[824].